Эльдалира: шепот далеких волн

( Collapse )

Возвращаюсь к курским впечатлениям.

Фотографии с выставки пленэрных работ разных лет в зале "Звёздный"  - наглядное доказательство того, почему живопись по возможности следует смотреть в подлинниках: на снимках исчезают движение, дрожание мазков, воздух. В "Плакучую иву" ярославского художника Арискина я просто влюбилась, но на репродукции того безумного ощущения от нее у меня нет. (И все же, не находись она в коллекции высавочного зала, я бы попробовала приобрести ее у автора.) А линии "Коренной пустыни" Помелова были настолько текучими, что вызывали дивное головокружение. В значительной степени исчезла динамика и на картине Кострюкова "Теплый день", такой теплой и трепетной. Даже особенный колорит работы, написанной мастером из Внутренней Монголии, потерялся, а ведь интересна она прежде всего тем, как отличается взгляд наших художников на наши же края от взгляда представителя совсем иной культуры.

Впрочем, ругать следует скорее несовершенную технику и фотографа, то есть меня. Никакого нового слова в искусстве эта выставка не наметила (отсутствие качественного движения глобально, разве нет?), но она была очень хорошей. Пленэрные работы очень отличаются от студийных - они живые, непричесанные, динамичные, интересные в незавершенности. Может, поэтому даже работы знакомых мастеров кажутся непривычными. Скажем, Рязанцев пишет обычно тяжеловесно, пасторзно, а тут у него получился светлый и воздушный пейзаж. Или Сорокина, использующая интенсивные, яркие краски, написала что-то дождливо-серое с вкраплением рябиновых гроздей. И только сейчас я поняла, что в подборке понравившихся оказалось сразу несколько работ Ф.В. Помелова - они совершенно особенные.
( Collapse )

( Collapse )

Борис Рыжий

Кусок элегии

Дай руку мне — мне скоро двадцать три —
и верь словам, я дольше продержался
меж двух огней — заката и зари.
Хотел уйти, но выпил и остался
удерживать сей призрачный рубеж:
то ангельские отражать атаки,
то дьявольские, охраняя брешь
сияющую в беспредметном мраке.
Со всех сторон идут, летят, ползут.
Но стороны-то две, а не четыре.
И если я сейчас останусь тут,
я навсегда останусь в этом мире.
И ты со мной — дай руку мне — и ты
теперь со мной, но я боюсь увидеть
глаза, улыбку, облако, цветы.
Все, что умел забыть и ненавидеть.
Оставь меня и музыку включи.
Я рассажу тебе, когда согреюсь,
как входят в дом — не ангелы — врачи
и кровь мою процеживают через
тот самый уголь — если б мир сгорел
со мною и с тобой — тот самый уголь.
А тот, кого любил, как ангел бел,
закрыв лицо, уходит в дальний угол.
И я вишу на красных проводах
в той вечности, где не бывает жалость.
И музыку включи, пусть шпарит Бах —
он умер; но мелодия осталась.

( Collapse )

Три дня назад был один из праздников, которые я люблю с детства, - Нанхуа. Христианский мир отмечает его как Успение Богородицы, а языческий - как день поминовения усопших и праздник сбора урожая. И это был самый правильный день, чтобы посмотреть выбранный Институтом сербского языка и коммуникаций для Ночи кино фильм "Дара из Ясеноваца" (Сербия, 2020).
Сюжетно кинолента - о десятилетней девочке, попавшей в концлагерь Ясеновац, в котором хорватские фашисты-усташи с особой жестокостью уничтожали сербов, цыган, евреев и своих же соотечественников-антифашистов. Глобально - о стойкости одних и немыслимой бесчеловечности других. Снято неспешно, просто и страшно. И откуда только этот прямой взрослый взгляд у девочки, сыгравшей Дару!

На глазах Дары, отправленной вместе с родными в концлагерь, фашисты расстреливают стариков, забавляются изощренными зверствами, убивают мать и брата, сжигают заживо одних детей, а из сознания других вымарывают все сербское. Все, что остаётся у девочки - двухлетний брат на руках и отец, о судьбе которого она ничего не знает. А отцу, отправленному в другой лагерь, остаётся только молиться, чтобы в грузовиках с трупами, которые их заставляют закапывать по берегам Савы или спускать по воде для запугивания, он не увидел младших детей. Им обоим есть для чего жить и ради кого бежать, а среди тех, кто оказался рядом в таких же условиях, есть те, кто ценят жизнь настолько высоко, что отдадут свою за чужую.

Тема хорватского геноцида сербов долгое время была табуирована. Были установлены монументы той суровой стилистики, которая свойственна архитектуре Югославии, но говорить о фактах было не время: сперва чтобы не распалять конфликт между соотечественниками, затем, в девяностые, снова началась война, и тема стала просто опасной. По сути, "Дара из Ясеноваца" - первое открытое высказывание о бесчеловечности и военных преступлениях усташей, обращенное к миру. Это сильное кино, которое нужно один раз посмотреть и запомнить. Оно тяжёлое, хотя наверняка и в десятой части не показывает все ужасы происходившего.

Фильм начинается с того, что сербских крестьян из окрестных сел усташи гонят через поля на станцию. Хорватки на полях убирают сено, и Дара спрашивает брата, почему тех не окружают так же, как их, ведь они выглядят точно так же. Позже, когда уже немецкий офицер в ужасе спрашивает, почему так обращаются с сербами, усташ отвечает "Потому что они сербы". Вот и все, нет других мотивов - только мнимое превосходство и ничем не обусловленная ненависть.

Нет чудовища страшнее человека, и даже (особенно) под прикрытием религии он творит страшные вещи. Фильм несет небезосновательные антикатолические настроения: многие католические священники и монахини, служившие в лагерях и творившие зверства, потом сбегали и благополучно доживали в Швейцарии или продолжали издевательства, например, над детьми в школьных лагерях ФРГ и в школах для индейских детей, изъятых американскими и канадскими властями из семей. Нас ужасает, но уже не удивляет в противостоянии мусульман и христиан жестокость первых (и это горе тоже до сих пор опаляет Балканы), но о жестокости христиан, в том числе под прикрытием Ватикана, мы задумываемся реже. А корень зла оказывается не в вере, которой, по сути, у таких людей нет, и не в религиозных декорациях, а в корыстно легитимируемой и подпитываемой идее превосходства одних людей над другими. И конформизм, пассивность, невмешательство ради собственного мелочного благополучия играют этой идее на руку.

О, как зеркально это перекликается с гениальным "Конформистом" Бертолуччи. Речь не о художественных достоинствах и не о глубине - они на разных уровнях, и фильмы требуют разной интеллектуальной и эмоциональной базы, - но о том, как фашизм пролезает в массы. В сорок пятом он затаился, но не исчез - пустил метастазы. Он никогда не исчезает окончательно: начинается с малого, а массовая и методичная промывка мозгов разрушает все гуманное, но все же нормальные люди встречаются всегда и в любой нации. Зачастую они безвольны или запуганы и предпочитают ни во что не лезть, но среди запуганных есть те, кто сопротивляются, стараясь не привлечь внимание, и те, кто в решительную минуту преодолеют личный конформизм. Потому что нет в таких вопросах "не моего дела". И хорватская крестьянка спасает сербского ребенка, спрятанного на ее глазах матерью в пшенице, так же, как сербка спасла бы ее дитя, и в руки она берет его как своего - рожденного, чтобы жить.

Но непроста и сербка, готовая отдать Красному кресту для усыновления хорватскими семьями своих детей, говорит "Всегда помните свои имена и имя вашей матери". Нельзя иначе - только так они смогут найти друг друга и самих себя. Российский же зритель вспомнит еще одну историю, перенесенную на экран, - о матери и ребенке, разлученных в Освенциме и нашедших друг друга спустя десятилетия. Фильм так и называется - "Помни имя свое".

Следует помнить. Жить ради чего-то и кого-то. Не предавать. Сгорать самим, если надо. И если надо - заставлять себя быть.

Странное дело: я борюсь с вездесущим хмелем в собственном саду и пью его же экстракт в драже "Вечернем" для успокоения нервов. Почему-то последнее действует на меня усыпляюще, и к половине двенадцатого я уже смотрю сны - сны, что удивительно! За последние месяцы они приходили ко мне разве что в отпуске, когда голова целый день не заполнялась ненужной рабочей ерундой. Вот только дрёму и вечером, и наутро стало сложно сгонять. Поэтому снова не хватает бодрости для книг и серьезного кино.

Вчера я все же я предприняла попытку посмотреть "Конформиста" Бернардо Бертолуччи, и это, несомненно, произведение эффектное и интеллектуальное, но меня раздражала его мозаичность, причем кусочки мозаики, символы по сути, появляются непоследовательно. Кино о явлениях вполне реалистичных, но снятое так, что персонажи похожи больше на аллегории, чем на людей. Вероятно, это придает им универсальности. Герой в поисках нормальности, которой был лишен чуть ли не с рождения, создает вокруг себя ее иллюзию и предает в себе все человеческое, что только могло трепыхаться. Причем он осознает, что подстраивается под фашизм вопреки своей совести, а под мещанство - вопреки своему интеллекту. И это мне кажется абсолютом человеческого падения. Каждый кадр - выверенная картина, причем ложная нормальность, которой пытается приобщиться герой, выражена строгой, жесткой геометрией, идущей от ар-деко к имперскости. Все эти плоскости призваны выбить из человека все, касающееся чувств, воли, сомнений - только подчинение и холодность. Режиссер смог придать красоте мертвенный ритм разложения, сообразный времени и географии. В выбранных для фильма интерьерах и архитектурных формах нет соразмерного им человека.

Тема конформизма сейчас весьма актуальна, это то, о чем следует задуматься многим из нас, обывателей, но мне придется собраться с духом, чтобы досмотреть фильм, даже если это самое сильное, что было снято на тему. И не потому, что история с самого начала не предполагает хэппи-энда (финал будет чудовищный, это понимаешь почти сразу) или движется болезненно. Дело в том что в ней острый дефицит нормальных людей, а не только негодяев, приспособленцев, пустышек и странных особ. Это внутренне неприятно, хотя... досмотреть следует именно поэтому. И на становление и сопротивление фашизму, и на самих себя мы привыкли смотреть с другой стороны.

Иногда смотришь неплохой (так бывает) новый американский фильм и думаешь: не трогает, не о нас - о них. С европейскими кино и театром всё иначе: о них, но ведь и о нас - до того узнаваемо. Взять хотя бы пьесу Дэвида Хеа "Верхний свет" в постановке Стивена Долдри - даже быт в ней знакомый: мебель старая, но добротная, газовая колонка, нехитрый скарб - безнадёга, а в ней хороший одинокий человек живёт. Несчастливый? Неудачник? Да нет, талантливый, трудолюбивый, со своими убеждениями, усталый только.

Кира - молодая учительница, работающая в одной из бесплатных, то есть предназначенных для бедноты, лондонских школ. Зачем это ей?! Вечером она возвращается в свою холодную квартирку в блочном доме, сил нет, а ещё ужин готовить, и тетрадок куча. И вдруг гость - нежданный, из прошлого - 18-летний Эдвард, неловко просящий о помощи. А следом его отец, состоятельный ресторатор Том, недавно похоронивший жену, - в поисках неотпущенного чувства. И из их диалогов, ироничных, милых, саркастических, деликатных, резких, о любви, об одиночестве, о политике, об обществе, мы узнаем историю взаимоотношения героев, а через неё понимаем, что любить кого-то - это не значит иметь возможность сделать его счастливым или быть счастливыми вместе.

Любовь - это даже не гарантия того, что ты разделишь с кем-то его взгляды или что ему подойдут твои. Пусть прежде и не было этого несовпадения, но время меняет людей, они приобретают опыт, и знания, и убеждения, которые сделают невозможным продолжение общей истории. И мыслимо ли пересмотреть все свои позиции? Ведь Кира и мужчина, которого она по-прежнему любит, одинаково правы и одинаково ошибаются: и в том, как видят свою жизнь, и в том, что происходит вокруг, и даже в происходящем внутри них.

Пьеса блестящая. В прошлый раз ее ставили лет 25 назад, но она по-прежнему значима. Поначалу это мелодрама об адюльтере, но во втором акте - уже крепкая драма о социальной несправедливости. В ней говорится о чувствах, но также и о том, что кто-то должен делать трудную работу вопреки собственному успеху и благосостоянию. Просто ты заботишься о ком-то, и совсем уж тепло на душе, когда кто-то бескорыстно проявляет заботу о тебе - трогательную, чистую, даже чуть-чуть бесшабашную.

"Верхний свет" - это та история, которая замечательно подошла бы для российской сцены. Да, реалии системы, которые гнетут и заставляют работать в рядовой школе умницу Киру, пока, к счастью, не идентичны реалиям российским, но мы к ним отчаянно стремимся. Более того: нам они хорошо знакомы благодаря той же Бел Кауфман. Они - не часть действия, а только эмоциональный и интеллектуальный фон. Но серьезность Киры и граничащий с цинизмом сарказм ее любовника - все это близко. Слишком близко, чтобы не замечать. "Детка, ты - не они", - взывает Том. "Но именно поэтому я должна быть с ними - чтобы помочь хоть кому-нибудь", - такова позиция Киры. В их диалогах, страстных и острых, но не истеричных, каждая реплика и каждый жест естественны, уместны и своевременны. И диалоги, и сюжет построены довольно симметрично: появление персонажей, их социальное положение (и исходное, и нынешнее), место действия, диалоги, и - и такая выверенность может показаться излишней, но именно в театре, где лишнее и случайное только отвлекают от истории, она необходима.

Игра Кэри Маллиган, Билла Найи, Мэттью Бирда безупречна, но стоит отметить и оригинальную сценографию: пространство квартиры, свет в окнах напротив, звуки улицы знакомы каждому из нас; плита, холодильник, обогреватель, колонка, кран, утварь используются без всяких условностей: герои готовят, умываются, ужинают, словом живут в привычном им пространстве. Все это и делает постановку реалистической, а историю - узнаваемой. Определенно я получила от спектакля куда больше, чем ожидала, и в который раз - всё увереннее - говорю "да" английскому театру.

Дочитать за время отпуска все начатые в последние месяцы книги, я не успела, но зато парочку новых книг преодолела. О замечательной, легкой, но наполненной весьма тонкими репликами "Тайне Анри Пика" Фонкиноса и о светлое ипростой юношеской повести "Девочка и мальчик" Гёрлинга я уже упоминала. Кроме того, я наконец преодолела "Аплодисменты" Людмилы Гурченко - это объемная автобиография, и у меня недоставало внутреннего спокойствия, чтобы вернуться к ней раньше. В продолжение была прочитана еще одна книга, посвященная этой артистке, и немного неожиданная по содержанию повесть Льва Овалова, известного больше своими сочинениями о майоре Пронине. Собственно, о двух последних книгах и будет эта запись.
После цельной, умной, деликатной автобиографии Людмилы Гурченко "Аплодисменты", которую я читала неспешно и внимательно, брать в руки желтушные мемуары ее бывшего супруга было большой ошибкой. Но книга была мне подарена ещё весной, а на фамилию автора я обратила внимание слишком поздно.

По книгам и статьям, написанным с разницей в несколько десятилетий, можно сделать вывод о том, лукавил ли автор, остался ли он верен себе или вдруг перелицевался. Так, после замечательного романа Леонида Жуховицкого "Остановиться, оглянуться" я заинтересовалась его публицистикой и, прочитав сперва одно советское издание, а после современное интервью, была разочарована, поскольку из прочитанного следовало, что писатель либо мастерски лгал и подстраивался в прошлом, а на деле оказался конъюнктурщиком.

К книгам Гурченко я потому и подступалась с осторожностью. Мне всегда интересно было слушать интервью этой актрисы - они не были поверхностными, но воспоминания ведь совсем другое дело. Вышедшая уже в нашем столетии "Люся, стоп!" - хлестко, с самоиронией, отчасти горько, очень увлекательно и полезно. "Аплодисменты", написанные в 70-е-80-е, - мягче, спокойнее, теплее, местами грустнее. Но это определенно книги одного человека, у которого стало больше опыта и заострился характер. Много - о работе, с теплом и уважительно - о коллегах, с любовью - о родных. Никаких сплетен и, что самое удивительное, в рассказе о своей жизни - очень мало "я".

И вот на контрасте другой опус - "Людмила Гурченко: золотые годы" К. Купервейса. Вероятно, когда бывшие супруги рассказывают о своем разрыве, каждый считает свою позицию верной, а истина находится где-то посередине, но здесь сплошное обиженное "я" бывшего мужа. Он непрестанно оправдывается, что так, по-написанному, оно и было, что он не жалуется, а всего-то рассказывает, но тем меньше ему веры. Двести вымученных страниц - только о себе: нытьё, позорное для мужчины, кое-где неприкрытая лесть "нужным" людям, обижульки и похвальба. Противно. Так пишут тряпки, сплетники и люди, не имеющие достоинства. Те, кому захотелось заработать пару серебренников на былом соседстве с великими. "Я на фоне". Жалкие это люди.

Два года назад примерно в эти дни я посмотрела фильм "Ищу мою судьбу" на нечасто поднимавшуюся, но отнюдь не табуированную в советской культуре тему религии. Эта драма, совершенно органично вписанная в семидесятые годы, посвящена судьбе и сомнениям молодого священника. Одна из героинь картины, Надежда, как раз строит свою судьбу исходя из того, что от самого человека зависит в значительной мере и его выбор, и его жизнь. Совсем иначе ведёт себя ее младшая сестра, окружённая набожными старушками и сама поддающаяся религиозному экстазу, но не определившаяся, чего хочет от жизни: все идёт, как идёт, главное за тебя кто-то там наверху решит.

Такая же девушка встретилась мне вчера в книге Льва Овалова "Помни обо мне": она, наивная школьница, сперва ищет утешение в выдуманной беде у доброго старичка-священника, а после попадает в секту. Не способная ещё ни критически мыслить, ни видеть мир в ее многообразии, она оказывается ровно там, где и требуется не иметь времени думать, исполнять ритуалы, не подвергать их сомнению, сторониться всего и всех. Один нечаянный порыв - и вот тебе в секте крылышки подрезали, чтобы не выпорхнула. Но находятся ребята, которым важно ее найти и вернуть.

Это не особенно выдающаяся книга, рассчитанная на юного читателя, но она небезынтересна. Автор показывает, как мягкие наставления священника отдаляют от реальности девочку с богатой фантазией, как это приводит к тому, что посторонние совершенно люди влияют на нее уже не так добро. И да, в конце героиню, это безвольное, ведомое существо, спасают, но давайте начистоту: если долго промывать юный разум, разумное из него основательно и вымоется, а после нужны психотерапия и крепкое интеллектуальное цементирование. Последнее не у всех приживается - базу не хватает.

А вот мальчик, рыцарски искавший свою одноклассницу, - конечно, герой своего, да и любого времени. Понимал бы он только, какой экзальтированный баласт подхватил.
Ну а теперь я приступила к пьесам Алексея Арбузова, и, кажется, впервые, я читаю пьесу так, как киносценарий (а сценарии я люблю аже больше поставленных по ним фильмам), то есть сразу представляю всю картинку на сцене. До того мне доводилось только смотреть постановки "Старомодной комедии" и "Тани" и слушать радиоспектакль по "Иркутской истории". И поскольку название "Сказки Старого Арбата" меня всегда несколько настораживало, начала я книгу с середины - с пьесы "В этом милом стаом доме". Чудо!